Деятельность первого из великих бунтарей датируется XIX веком. Но она не заканчивается с его смертью. Это Ницше. Он превозносит свободу. Но не просто какую угодно свободу. А свободу «сверхчеловека», вернее, сильного человека, который умеет хотеть жить своей жизнью. От начала до конца. За пределами стадной дисциплины и ограничений обыкновенных смертных. Это мораль силы. Мораль имеющих власть («Кто я — тварь дрожащая или власть имею?» — так сформулирует это герой Достоевского). Мораль гордости — и как таковая она абсолютно противоположна христианской религии, религии слабых, с вечно подставленной щекой, религии рабов. Все это хорошо известно. Но тем не менее нуждается в некотором уточнении. Специалисты по Ницше великолепно показали, что он (вместе с Марксом и Фрейдом) — князь атеизма. Но он еще, как и Маркс, прежде всего антитеист, то есть воинствующий атеист и сатанист, согласно его собственной логике. Чтобы человек мог жить, максимально реализуя себя, надо, чтобы Бог умер. «Речь идет о том, — писал он, — чтобы осознать христианскую мораль как главное преступление против жизни. Надо убить Бога, чтобы родился сверхчеловек». Он не замечает, что найденный им корень зла обнаруживает до предельных глубин его собственное зло. («Главное осмелиться», — перекликается с ним тот же персонаж Достоевского). Но сейчас обратим внимание на другое. Этот примат жизни, утверждаемый Ницше, мы найдем у всех антихристианских авторов, и как следствие или заразная болезнь — в мысли, в действии, в катехизисе всех прогрессистов Второго Ватиканского Собора.
То же самое «освобождение» до отказа от всяких нравственных границ происходит у великих бунтарей — таких, например, как Андре Жид, французский писатель прошлого века, — не ради того, чтобы затянуть человека в «корсет гордости», но, напротив, чтобы развратить его в отдаче печальным увеселениям. Быть свободным значит жить согласно инстинкту и данному мгновению — немедленного наслаждения. Это значит отказаться от всяких норм, от всяких традиционных установлений — отсюда гнусный вопль: «Семейные очаги, я вас ненавижу!» (бездомные дети, погибающие у всех на глазах, напомнят об этих словах всякому, кто их забудет). Это значит следовать своей природе — не природе, как этого хотел Руссо, но своему естеству, даже если оно противоестественно. По крайней мере, он «искренен». И эта искренность имеет следствием не только бесстыдное обнажение греха, как у Руссо (достаточно вспомнить начало его «Исповедей»). Остается послевкусие греха — как смакование запретного плода.
Ницше, Жид вели в конечном счете в небытие, в ничто. Главным предметом их размышлений были Бог и человек: Бога надо убить, а человека растлить. Сартр совершил, так сказать, обратный путь. Он исходил из ничто, из небытия, чтобы придти к бытию. Да, Бог умер. Или, вернее, Его никогда не было. Ибо мир абсурден. Жизнь не имеет смысла. Но от меня, от вас зависит придать ей смысл. Как? С помощью вашей свободы. Ибо ядро вашей жизни — это ваша свобода. Быть человеком значит быть свободным — бесконечной свободой, которая и есть единственная бесконечность. Ею человек делает себя, от творит сам (и по этой причине для Сартра абсурдно говорить о Боге, поскольку нелепо человеку искать творца вне самого себя).
Послушайте, что он говорит: «Человек такой, каким его сознает экзистенциалист, он неопределим, потому что вначале он — ничто. Он будет чем-то потом, и он будет таким, каким он сделает себя. Таким образом, не существует человеческой природы, потому что не существует Бога, чтобы создать ее». Он мог также сказать: «Существование предшествует сущности» (существование человека, взятого индивидуально, предшествует сущности человеческой природы). Так своей свободой, повторим еще раз, он сам создает себя, создает свои ценности, создает свою мораль — как игрок, создающий свои собственные правила игры.
Потому у человека есть только один долг — бороться за свободу. Бороться за свободу пролетариата в «ситуации» раба, бороться против ограничений, вторгающихся в мою собственную «ситуацию», в мою семью, в мою среду, в мое воспитание, в мою религию. Одним словом, в мою мораль, которую я получил. Все это отягощает мою свободу. Все это угнетение и подавление ее. Отсюда — абсолютное отвержение всякой общественной морали и всякого общества, всякой власти и авторитета и всякого соблюдения общепринятых установлений. Перед нами — революционный анархизм и вся его философия.
Теперь понятно, почему это «учение» получило название «экзистенциализм». Потому что оно исходит не из сущности, не из «человеческого естества», общего для всех, и чьи свойства — «существенные» («не убивай, не воруй, не блуди» и т.д.) — диктуют законы и обычаи. Но оно исходит из существования («экзистенции») каждого человека, его особенностей и его «требований». Таким образом уже не нравственные нормы определяют закон, а закон — нравственность: если, например, аборты или гомосексуализм узаконены государством, то они — не безнравственны. Как у Ницше и у Жида, это «учение» исходит из «жизни». Этот «примат жизни» становится основополагающим у всех «прогрессистов».
Все учителя современной интеллигенции — Маркс, Фрейд, Ницше, Сартр и т.д. — исходят из этого «примата жизни». Их неприязнь к Богу вызвана именно тем, что, как они говорят, Бог мешает человеку «жить». К этому присоединяется позитивизм социологов: «наука о нравах» вытесняет нравственные законы. Необходимо узнать — анкетированием, исследованиями — то, что думают люди, и как они живут. Нравственные законы, которые сошли с высот Синая и с горы Заповедей блаженств, они заменяют «наукой о нравах», отражающей жизнь. Которая на глазах у всех становится смертью.
Марксизм как лжерелигия
В чем секрет триумфального успеха марксизма в XX веке в России, да и не только в России, но и во всем мире? Ведь нельзя же сводить это учение только к политике массовых репрессий в России. Или к попытке построить новое общество на основах социальной справедливости. Мы знаем, среди марксистов было немало не просто честных, но отважных людей, готовых жизнь свою положить за коммунистические идеалы.
Марксизм взял устремленностью к абсолютному. Поистине, человек может удовлетвориться только абсолютным. Марксизм обвиняют в забвении вертикального измерения человека — устремленности к Богу, в горизонтализме, в земном мессианстве и т.д. Это тысячу раз верно. Но было бы ошибкой думать, что вследствие этого марксизм вытесняет абсолютное. Он только меняет направление. Он пользуется абсолютным, эксплуатируя его силу.
Он всегда остается абсолютным — в буквальном смысле от слова ab-solvere (лат.) — он отрывает идею от реального, создает из нее идеал, мобилизующий всего человека, вдохновляя высокими целями своих последователей, перемещая абсолютное Бога в иную плоскость.
Мы, христиане, знаем и исповедуем, что Бог бесконечно превосходит нашу мысль, Он — непостижим, невыразим, Он — в свете неприступном, которого мы можем коснуться только по дару Христовой благодати. Однако и марксизм не отказывается от Абсолютного, но он видит его в человечестве и в конце истории человечества. Вот почему марксизм оказал столь мощное воздействие на сердца людей, одних доводов разума было бы недостаточно. Люди нуждаются в том, что превосходит обыкновенную реальность, они нуждаются в абсолютном. Если они не находят его в вере в Бога, они ищут его в другом — в сектах, в опиуме или в марксизме.
Это главное, в чем марксизм оказался бесконечно привлекательней капитализма. Капитализм это анти-абсолютное. Его средства, его цель — строго земные, по земному реальные: комфорт, благосостояние. США, Швеция, общества потребления дали наглядный пример. Когда Хрущев пообещал, что СССР достигнет уровня жизни США в 1980-м году, это была не просто громадная оплошность в назначении точной даты исполнения пророчества. Это была принципиальная ошибка. Он развенчал марксизм, низринул его с идеологической высоты, которая заключалась в созидании «нового человека» — нового человечества, а не другой Америки.
Вот почему марксизм был также религией. Часто говорят, что у него были свои догматы, своя церковь (партия), своя мистика, свои мощи (все, наверное, помнят слова патриарха Тихона, когда ему сообщили, что в мавзолее Ленина прорвалась канализация: «По мощам и елей»). У марксизма были свои ренегаты-отступники и свои мученики. Они составляли значительную часть жертв ГУЛАГа.
В том, что марксизм явился религией человечества, не было ничего нового. Огюст Конт еще в средине XIX века пытался основать такую религию — со своими обрядами, своим культом. Тем не менее марксизм больше, чем все это. Тоталитарное государство не есть государство без религии, это религия государства. Это не просто атеизм, но идолопоклонство. Так политика становится религией, возвышаясь до мистики, а религия — политикой. То, что раскроется в полноте с пришествием антихриста.
Наконец, вследствие того, что марксизм претендовал быть чем-то абсолютным — религией, мистикой (но чисто человеческой), — он должен был быть абсолютно тотальным, не знающим ограничений ни в своей вере, ни в своих действиях. Никаких ограничений в вере — ибо он обладает абсолютным знанием. Он становился своего рода богословием, для которого философия — только служанка. Никаких ограничений в действиях — ибо не понимал смысла личности: личность должна была растворяться в безличном коллективизме, как теперь — в атмосфере греха как нормы. А совесть — то главное, что есть в человеческой личности, — должна была молчать, когда речь шла о «крестовых походах» ради общечеловеческого блага. Это был своего рода «крестовый поход» абсолютного.
То, что сегодня, сейчас, может казаться жестоким. Переход может быть долгим. Диктатура пролетариата от временной, какой она должна была быть, может стать постоянной. Какое это имеет значение! Конечная цель оправдывает все. Ленин дерзал писать: «Нравственность, в нашем понимании, подчиняется интересам класса пролетариата. Нравственно то, что служит уничтожению старого эксплуататорского общества и объединению рабочих вокруг пролетариата». Как созвучно это лозунгам современных радикальных либералов: «Ваши христианские заповеди, ограничивающие свободу человека, — безнравственны. Нравственно то, что позволяет человеку беспрепятственно с детских лет реализовать себя — вольное сожительство, гомосексуализм, наркотики». Что касается достижения конечной цели, Ленин говорит об этом с предельной ясностью: «Если бы для победы дела коммунизма потребовалось уничтожить девять десятых населения, мы не должны бы были испугаться таких жертв». А в 1909 году он писал: «Марксизм есть материализм. Как таковой, он также неумолимо враждебен религии, как материализм энциклопедистов XVIII века или материализм Фейербаха. Но диалектический материализм идет дальше. Он говорит: необходимо знать, как бороться против религии. И для этого надо объяснять материалистический смысл источников веры и религии масс. Нельзя ограничивать борьбу против религии отвлеченной идеологической пропагандой. Необходимо связать эту борьбу с конкретной практикой классового движения с целью упразднения социальных корней религии». Как эта борьба против религии осуществлялась на деле, какие реки крови новых мучеников пролились, нам известно.
Ныне ради достижения новой свободы радикальный либерализм приносит в жертву все человечество. То, что происходит сегодня в мире, не может не ужасать, хотя марксизм — уже вчерашний день. Или нам надо, чтобы исчадие марксизма — либеральный антимарксизм пошел еще дальше, чтобы мы могли измерить все последствия устремленности к земному абсолютному?
Ницше
После крушения коммунизма всеобщий интерес в Европе переместился от Маркса к Ницше. Оба эти противоположные друг другу современника оказали два различных влияния на историю. Что означает сегодняшнее возвращение к Ницше? Сразу приходит мысль об истощении оптимизма эпохи Просвещения, которым до недавнего времени жило человечество, о незаметном восстановлении — по-ницшеански понятой — «иерархии» на руинах равенства, об искусственном повышении цены на телесные страсти, об устремленности к немедленному счастью, об отвержении христианства. Одного этого перечисления достаточно, чтобы увидеть впечатляющий «реванш» и актуальность Ницше.
Постараемся остановиться на этом «симптоме Ницше», на том, что он обнажает (или маскирует) сегодня. Ницшеанское наследие, как известно, может быть истолковано множеством способов, в том числе самых худших, когда, например, он был взят на вооружение гитлеровцами. В наше время появляются новые, «политически корректные» ницшеанцы.
В конце XIX века в борьбе против наследия Просвещения, так называемого сциентизма, «романтики» обращаются к его беспощадной критике Ницше. Но какова главная цель этой критики? Ницше определяет науку «нового благочестия» как «нового идола», прежде чем самому стратегически присоединиться к нему в «Антихристе». Ради чего? Чтобы лучше сражаться с религией. Ницше противопоставит скептицизм науки догмам религии. Хотя наука останется для него неотделимой от идеи прогресса — и в этом значении она тоже иллюзия, — западные интеллектуалы XX столетия, опираясь на Ницше, будут говорить, но более в политическом плане, о вере в прогресс и рационалистическом оптимизме Просвещения. Наиболее яркими во второй половине этого столетия будут труды Сартра, в котором некоторые видят мыслителя XIX века, еще связанного с Гегелем, и прежде всего пленника свободы — «обожествленного человека». Это было время, когда традиция в самом широком смысле слова уже воспринималась как нечто незаконное, как то, что порабощает человека. А был ли когда-либо борец против традиционных ценностей, пламеннее Ницше? Был ли когда-либо более мощный призыв к «переоценке ценностей»? Ницше по-своему освещал наступающие «сумерки истории», возвещая о конце последнего человека и о возможном приходе «нового».
Сегодня, в начале XXI века, сумерки сгущаются — то, что было до этого, представляется бледными тенями. Антропологическая мутация, наступающая на мир, представляет более значительную угрозу. Она еще более жестоко обесценивает культурные и религиозные традиции, все традиции. Ночь длится, а рассвет медлит. Мир все более охватывает смятение и растерянность. Пережив небывалые разочарования и потери в минувшем веке, человечество пытается совершить «переоценку» не только прошлого, но и настоящего. И будущего. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мысль Ницше воспринимается иными среди этого мрака как весть о приближении нового времени. Ницше — пророк? Остается понять — какой и чего? Остается расшифровать то, что реально в его учении оказывает влияние, вернее, продолжает оказывать с нарастающей силой на миллионы умов и сердец. Остается спросить себя, не является ли он мистификатором, за которым проступает профиль самого антихриста. Неслучайно же он когда-то безумно выступил в своем «Антихристе» с его апологией перед всем миром.
Разрушитель морали
Ницше — апологет разрушения назойливой, как он говорит, морали — нравоучений, в которых он видит «тени Бога», идолы, столь же бесполезные, как понятия ценности, истины или прогресса. Когда человек принуждает себя приводить свою жизнь в согласие с этими мнимыми ценностями, он только склоняется перед иллюзиями, созданными им самим, перед действительно «идолами». Только страх полного оскудения и бессилия заставляет его цепляться за эти обесцененные идолы, которые есть ничто иное как пародия на древних богов. Ницше противопоставляет «да» жизни — «нет» морали. «Мораль, пишет он, — отрицательный инстинкт, противоречащий жизни. Надо разрушить мораль, чтобы освободить жизнь». Для Ницше мораль, которую надо укоротить, — «смирительная рубашка», удушающая энергию жизни. Ницше стремится реабилитировать телесные инстинкты и желания. Это дионисическое утверждение он противопоставляет дисциплине духа, этой «комедии идеала». Здесь он отходит от Шопэнгауэра — одного из первых его вдохновителей, для которого человеческая свобода достигается (по-буддистски) через отвержение желания. Желание для Ницше — это правда тела. «Разрушить страсти и желания, — писал он, — только из-за того, что они кажутся глупостью, и ради того, чтобы предотвратить нежелательные последствия такой глупости, — это представляется нам сегодня самым поразительным проявлением глупости».
Равно нелепым ему кажется пытаться подчинить тело разуму, как этому учил Сократ. Ницше видит в этой дисциплине Сократа род «садизма» или «невроза». «Сократ, — повторяет он, — знаменует конец греческой трагедии (такой, например, как у Фукидида, в котором Ницше видел «реалиста», предшественника Макиавели) и начало упадка эллинизма». Что касается Платона, он, по мнению Ницше, слишком «иудейский», слишком отмечен «иудейским ханжеством», одним словом, слишком «предшественник христиан». Тело, как органическая реальность, — подлинный источник нравственных абстракций, которые лживо связывают с якобы сущностью человека или идеалом. Будучи убежденным в обратном, каждый отдельный человек продолжает быть животным. Человеческая сущность и ценности, определяющие участие в добре или зле, всегда одухотворены только животным началом. Они позволяют удовлетворять инстинкты, но только окольным путем или лицемерно. «Там, где вы видите идеал, — уверяет Ницше, — в «Ecce Homo» («Се, Человек») я вижу только человеческое, увы, слишком человеческое». Иными словами, всякая вера имеет свое происхождение в органической реальности плоти, включающей в себя суеверия, которые управляют ею, и подспудно — философию. Не должно позволять себе быть парализованным верой. «Убеждение — это тюрьма», — напишет он в «Антихристе».
Нельзя не заметить роль Ницше и в утверждении «индивидуальной автономии», которая стремится сегодня освободиться от всяких «связей». Нынешнее возвращение к Ницше продиктовано тем, что в нем усматривают начало «волны индивидуализма», которая с начала промышленной революции и ее культурных извержений проходит по земле до сегодняшнего дня. Индивидуализм Ницше — не просто тенденция, в нем присутствует настоящий «антропологический разрыв», выражающий постисторическое островное положение человека. Этот индивидуализм может заключать временные союзы с современными ему тождественными течениями (феминизм, технофилия или технофобия, гедонизм или аскетизм и т.д.). Но эти союзы всегда непрочны и порочны. Во всяком случае, суверенная автономия, обещанная человеку, приводит Ницше к отвержению всякой идеи «виновности» и высмеиванию понятия «греха». Индивидуализм, согласно Ницше, исходит из дерзновенного сопротивления общественным институтам, Церкви, государству и даже рыночному обществу, которые являются инструментами дрессировки человека. Освобождение человека, «знаменитый смысл истории» (здесь аллюзия, очень точно датированная гегельянством и марксизмом, ясна) — то, что еще требуется завоевать. Каким образом?
Вспомним не менее знаменитое изречение Заратустры: «Надо иметь хаос в себе, чтобы быть способным родить звезду, которая танцует». Не раз уже было замечено, что Ницше извлекает своих врагов из себя, как пороки, которые он обличает. По этой причине почти всегда можно найти у него одну оценку явления и тут же — противоположную ей, так что кажется, что обо всем он имеет два мнения. (Не правда ли, очень знакомый феномен — например, то, что мы можем видеть у русского мыслителя Василия Розанова?) Вот почему в связи с новым возвращением Ницше в культуру можно все чаще встретиться с новым толкованием, и весьма тривиальным, его текстов. Упраздняя центральный вопрос трагического и безумия, всегда сопровождающего его творчество, из Ницше хотят сделать сладкого гедониста нашего времени. Из его афоризмов пытаются создать некий антикатехизис, лишенный напряжения и трагических противоречий. Поэтому и говорят о «салонном ницшеанстве». Совершается превращение Ницше в защитника современного индивидуализма в варианте вседозволенности. Если существует тип человека, противостоящий «свехчеловеку» Ницше, так это слепо подражающий гедонист нашего времени, обслуживаемый медийным и рыночным обществом, манипулируемый «торговцами желаний», гипнотизируемый экранами телевидения и прессой. Это становится особенно смешным, если учесть одну деталь — всем своим существом Ницше ненавидел прессу. В том, что сегодня называют торжественным словом «средства массовой информации», он видел «постоянную ложную тревогу, направляющую слух и смысл в дурном направлении».
По ту сторону добра и зла?
В работе Ницше «По ту сторону добра и зла» можно найти его безумные замечания относительно «презренной заботы» «о сохранении больных и страдающих», поскольку в этом риск «ухудшения европейской расы». Напомним, что эти выкрутасы евгеники были очень распространены в то время, прежде всего среди теоретиков расизма, а также у таких сторонников социального дарвинизма, как Герберт Спенсер, для которых государство не должно было препятствовать естественному биосоциологическому отбору «элит». Не этим ли учением была вдохновлена политика 90-х годов XX века в России?
Что касается антихристианства Ницше, оно вполне вписывается в общую тональность XIX века. Эта ненависть, которую Ницше питал к «тарантулам равенства», принимает особенные очертания сегодня (здесь имеет значение и крушение идеологии коммунизма) — в контексте планетарного возвращения к неравенству. Так что минимизировать ницшеанское неравенство невозможно. Выбор «иерархического человека» против «человека равенства» идет дальше бунта против серости толпы. Что касается ницшеанской похвалы евгенике, нетрудно увидеть, какую генетическую и «биополитическую» деятельность она может вдохновить в XXI веке. Теперь уже нельзя невинно говорить о евгенике, как это было во времена Дарвина и Ницше.
Такое же замечание может быть сделано по поводу сегодняшнего превозношения торжества силы и насилия, то есть жестокости, которая встречается на многих страницах Ницше. Под его пером похвала силе не ограничивается отвержением бесцветной любви к ближнему и христианской кротости. Он распространяет ее против права, государственного права, против того «удерживающего», которым является законная государственная власть. Такая «актуальность» не вызывает улыбки. Ницше действительно ненавидит государство, в котором он видит попытку осуществления на земле христианства. Утверждение жестокости не сводится у него к строгой дисциплине по отношению к самому себе, к собственной «слабости», которую он называет трусливой неспособностью видеть реальное. Он говорит, что «жить — значит быть жестоким, значит безжалостно убивать то, что является слабостью в других, как и в самом себе». Но это осуждение кротости и всей христианской культуры идет дальше. Для Ницше ясно: «все господствующие на Западе нравственные и философские ценности — ценности больных, охваченных распадом людей. Они опасны, исполнены притворства, они действуют деморализующе. Необходимо отказаться от них и предложить переоценку ценностей, принять ценности, действующие в ином смысле, отвергающие прежние и зиждущиеся на иной воле, чем это воля больных мстителей, которые бесстыдно утверждают образ истинного человечества, спрятав свою слабость за великими словами».
И снова встает вопрос: тьма, наполняющая сегодня человеческое общество, — насилие, презрение к малым сим, цинизм, терроризм и прочее — не освещается ли она время от времени ницшеанской темой жестокости? Поразительно, что в философских размышлениях Ницше о жизни совершенно отсутствует тема страдания, в особенности того, которое мы причиняем другим. Эта тема страдания, при том что она занимает столь ощутимое место в мыслях и переживаниях людей, вопиет и требует разрешения. Необходимо предотвратить или ограничить страдание — вот основа всякой морали, будь она христианской или нехристианской. Чтобы обрести способность, как ницшеанский Заратустра, поставить страдание за пределы добра и зла, надо чтобы оно не было в реальности тем, чем оно является для человеческого разума и совести. Новое варварство, перед которым предстоит мир, выводит страдание за скобки, делая вид, что его не существует. Как представить этот грандиозный обман согласным с новым порядком мира, с той беспощадной глобализацией, которую он возвещает? Что означает некая экстравагантность современной философской элиты изображать бесчеловечие Ницше как героический призыв к сопротивлению серости жизни, когда жестокость минувшего века, порою кажется, вновь готова прорваться с еще небывалой силой, и человек без души, может быть, уже на пороге?
Любовь к судьбе
Если мы обратим внимание на другую излюбленную тему Ницше — любовь к судьбе (amor fati), — мы сможем ответить на этот вопрос. С самого начала amor fati заявляет о себе как радостный протест против идеалистических мук и абсурдного комплекса виновности, не дающих человеку придти в согласие с жизнью и миром. Всякий раз, когда Ницше сражается против аскетического идеала, унаследованного от Сократа, от Ветхого Завета или тем более от христианства, когда он нападает на мораль (как если бы она была одна!), он обвиняет в отказе от жизни и даже в постоянной хуле на нее. Нравственный человек — существо «с односторонним параличом». «Любовь к судьбе, напротив, ведет к мужественному согласию с полнотой жизни, с ее страстями, с ее импульсами, с ее жестокостями, с самим злом, которое является ее неизменным условием». Ницше не может допустить, чтобы мир был обесславлен и оклеветан какой-либо урезанностью полноты жизни. И это значит, что его «великое да» жизни, выраженное в amor fati, не может не привести к совершенному согласию с падшестью мира. Как не вдохновиться миллионам юных неокрепших душ этим ницшеанским воззванием, этим призывом с мольбой, исполненным «великой здравости», «прекрасного юмора» и «веселия духа» против унылых ханжей самоубийственного воздержания? На память невольно приходит мысль святых отцов о том, что антихрист поразит мир прежде всего силой ложного вдохновения и красотой слова. Эта отстаивающая свои права животная радость, ясное и сильное принятие действительности (вернее, ее миража) — то, что, вне сомнения, составляет самую соблазнительную часть ницшеанского наследия. Такое согласие с миром одновременно означает у Ницше отказ изменить что-либо в нем. Принятие подчиненности мира злу и смерти. Amor fati проистекает из того, что называется «пессимизмом силы». В этой любви к миру — решительное отвержение христианской надежды.
Как бы отдавая дань буддизму, Ницше возобновляет связь с кругом времени, вечного возвращения. Он смеется над идеей (иудейского происхождения!), на которой основано наше осмысленное участие в истории. В захватывающем пассаже «Се, Человек» он объясняется с предельной откровенностью. «Я против какого-либо героизма, — пишет он. — «Хотеть» чего-то, «стремиться» к чему-то, иметь в виду «цель», «желание» — все это неизвестно мне из моего опыта. Я смотрю сейчас на свое будущее — будущее без границ, как смотрят на ровное море. Ничто не волнует его поверхность. И у меня нет ни малейшего желания, чтобы наступило что-то другое: я сам не хочу стать чем-то другим, чем я есть… Но это именно то, что я всегда переживаю».
Поражает одно: то, что Ницше в этих немногих строках повторяет по-своему фатализм, выраженный полемистом II века Цельсом, упрекавшим христиан за желание «изменить» мир. Этой безумной надежде — наследию ветхозаветных пророчеств — Цельс противопоставляет вечную неподвижность мира: «Никогда не было и никогда не будет в мире большего или меньшего зла, чем то, что есть в нем сегодня, — писал Цельс. — Природа вселенной одна и та же всегда, и сумма зла остается постоянной» (Цельс, «Против христиан»). Ясно, что такое отвержение эсхатологической перспективы и даже земных преобразований, обретает сегодня особенный смысл, когда демократический волюнтаризм становится главной политической опасностью. Так Ницше непосредственно соединяется с современным миром, потому что этот мир утверждает примат абсолютной неизменяемости. Согласиться с неизменяемостью мира, с его непоправимостью, значит просто сложить оружие перед господствующей ныне идеологией вседозволенности, перед идеологией механического рынка и технократии, запечатлевающих любой политический проект. Капитулировать перед неизменностью вещей значит заранее оклеветать уже не мир (то, чего, как мы видели, не может допустить Ницше), а волю человека изменить его. Сегодня американский мультимиллиардер Тед Тернер, владелец телевизионного канала CNN, утверждает то же самое, говоря, что он презирает вдохновенные христианские утопии, потому что это «религия потерпевших и терпящих поражение». Этот уверенный в своих несокрушимых успехах деятель, особенно если взять его вместе с его телевизионной сетью, охватывающей сегодня уже почти весь мир, поистине столп современного ницшеанства. Глупость подобных заявлений для всех, имеющих признаки человека, должна быть очевидна. Всякий истинный человеческий прогресс на самом деле возможен только благодаря людям, которые терпят поражение! От Христа и Его святых мучеников, и всех святых, знающих тайну непобедимой победы, до тех, кто еще как будто далек от христианства, но, тем не менее, предпочитает жизнь по совести и правде, даже если она в нищете, самому ослепительному богатству. Желать изменить мир значит клеветать на него? Потому не будем делать этого, а будем прославлять то, что есть, повторяя насмешливо вслед за Вольтером: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Не скрывается ли за этим уныние, в котором тьма всех грехов, вместе взятых, и отчаяние самого диавола, неспособного к какому-либо доброму изменению?
«Диетолог» «new age» и вдохновитель нигилизма
Поразителен диапазон влияния Ницше на самые разные стороны современной жизни. Иногда его превращают в апологета радостного слияния с маленькими удовольствиями мира, а не с великими бурями политических утопий. Так Ницше становится неким «диетологом» «new age», проповедующим каждодневный комфорт и его «созерцательную мудрость». Не напрасно же, например, в «Се, Человек» Ницше говорит (и здесь снова с ним перекликается Василий Розанов) о как будто совершенно ничтожных вещах — тех, которыми всегда пренебрегают философы, в то время как у нормального человека должно быть желание жить, вместо того, чтобы объяснять, как стать тем, что ты есть.
Сегодня предпринимаются попытки освободить Ницше от какой-либо ответственности за создание бреда нацистов. Ницше — теоретик нацизма? Конечно, нет. Ницше — вдохновитель, помимо своей воли, немецкого нигилизма 1920—1930-х годов, который способствовал росту нацизма. Это невозможно отрицать. Почему? Потому что факты — упрямая вещь, как любил повторять Ленин. Как и его старый враг Вагнер, Ницше стал предметом официального культа, который Гитлер узаконил. Нацистские идеологи озвучили некоторые высказывания Ницше. Из всех немецких философов, вообще из всех философов, никто не оказывал столь громадного влияния на Германию после Первой мировой войны. Ни на ком не лежит большей ответственности за появление немецкого нигилизма, как на Ницше. Связь Ницше с немецкой нацистской революцией можно сравнить только со связью Руссо с французской революцией. И связь Маркса и Ленина — с русской.
Языческая ненависть к христианам
Еще раз напомним об очень важной подробности. Вдохновителем Ницше был Цельс, питавший ненависть к христианам, как к наследникам иудеев. Он описывает их как «хранителей козлов и овец». Иудеям он оставляет одно преимущество — их религия древняя, в то время как христианство смехотворно ново. Цельс отвергает всякую идею универсализма, иронизирует над «немощью» и «популизмом» Иисуса Христа, и подчеркивает, умножая примеры, сходство человека и животных. Все это есть и у Ницше! Поразительно, как памфлет Цельса 178 года «Против христиан» за 1710 лет прообразует до мельчайших подробностей «Антихриста» Ницше, написанном в 1888 году. До великой октябрьской социалистической революции и прихода Гитлера к власти в Германии остается совсем немного времени.
Порой задают вопрос: можно ли представить сегодня ницшеанство массовым и прежде всего «левым»? Есть примеры, подтверждающие, что это не только возможно, но что это «хорошая» интерпретация Ницше. Исторически это так, в некоторые эпохи было «красное ницшеанство». Так мы найдем похвалы Ницше у Прудона. Следует признать, что это «левое ницшеанство», как бы ни было оно интересным, всегда маргинально, и его содержание довольно расплывчато. Неслучайно влияние Ницше, его дух, обнаруживается здесь более в стиле, в музыке, нежели в доктрине в строгом смысле слова.
Парадокс из парадоксов — одержимый враг христианства Ницше оказал мощное влияние на традиционные католические течения. В некотором смысле его можно было бы назвать предтечей Второго Ватиканского Собора с его радикальными реформами. Один известный католический богослов обличал во вполне ницшеанских терминах «мистицизм равенства пророков», другой представлял христианство не как веру, а как «силу». Некоторые католические авторы вслед за Ницше критиковали христианство, за его «романтическую» концепцию любви. Вне сомнения, Ницше был бы весьма встревожен, увидев себя в кругу католиков.
Фрейд
«Учение» главных разрушителей принципов жизни, утверждающих «примат жизни», никогда бы не стало массовым, если бы не было подкреплено двумя тесно соединенными друг с другом течениями — безграничной «сексуальной свободой» и отвержением всякого авторитета и власти. Прежде всего это Фрейд с его философией пан-сексуальности. Фрейд, и еще более фрейдизм, несут огромную ответственность. Порой говорят, что психоанализ надо рассматривать в чисто медицинском плане. Но известно, в какой степени Фрейд запечатлел всю человеческую ментальность сферой пола. Сам Фрейд прекрасно сознавал это, когда в 1911 году признался Юнгу, своему ученику, во время их плавания на пароходе в Америку: «Они не знают, что мы везем им чуму».
С самого начала мысль Фрейда направлялась им самим по опасно ложному пути. Фрейд учил двум вещам. Первое, что наше «я» коренится в бессознательном и что оно глубоко подчиняется импульсам полового инстинкта. Второе, этот инстинкт следует сублимировать (возвышать, облагораживать), в то время как общество заставляет нас отвергать его. Следовательно, достаточно понять необходимость сублимации инстинкта, чтобы превратить психоанализ в нравственный трамплин. Сразу заметим, что это «облагораживание» всегда обманчиво, там где отсутствует подлинное знание о тайне человека — образе Божием, о первородном грехе, об искупительной жертве и о спасительном покаянии. Так и случилось с Фрейдом, который, продекларировав «сублимацию», пошел прямо противоположным путем. «Можно сожалеть, — писал об этом один из его учеников, — но все свое внимание он сосредоточил на негативных и нередко патологических процессах подавления и их последствиях».
Что за диавольский соблазн — видеть в морали уже не способ возвышения человека, а наоборот, средство его сокрушения, выведения из равновесия, подавления. Можно предположить, что Фрейд искал, как освободить человека от комплекса подавленных инстинктов. Его ученики освободили инстинкты. Так рядом с научным медицинским или вернее псевдомедицинским психоанализом стал распространяться учителями фрейдизма и разного рода прогрессистами, прессой, популярными изданиями вульгаризированный до предела психоанализ масс. Этот психоанализ основан на двух взаимосвязанных темах: первое — поглощенность полом, возможность его полной раскрепощенности, и второе — захват власти, функциями которой всегда является подавление. Отсюда — абсолютно революционные слоганы: «надо убить отцов», «общество — это сплошные табу», «политика — это полицейский диктат», «религия — примитивная ментальность». Сколь многие из тех, кого мы хотим привести сегодня к храму, — заражены в той или иной степени этой чумой.
«Тело я, и ничего больше»
Праздник тела, радостное и сладостное примирение с плотью, когда-то так презираемой. Отныне телу должны дать его законное место. Первое. Мы должны слушать его требования. Мы должны опережать его желания. Мы хотим радоваться ему без стыда, без комплексов — наряжать его, нежить, выставлять, удовлетворять его.
Мы охотно сливаемся с ним. На память приходит Ницше из его «Заротустры»: «Тело я, и ничего больше» или его же афоризм: «Верните на землю введенное в заблуждение целомудрие, возвратите его телу и жизни, чтобы оно придало земле свой подлинный смысл, человеческий смысл». Не было в истории еще такого общества, как наше, которое возводило бы на такое царское место тело — с его накачанностью мускулов, пышностью форм, нежностью кожи, привлекательностью лица, белизной зубов и мощью его аппетитов.
Мир уже не может согласиться, чтобы тело страдало, все заботы направляя к тому, чтобы физическая боль постепенно уходила из нашей жизни. Увы, она не может быть изгнана никакими анальгетиками, но цель достигается постепенной революцией сознания. В массовом восприятии боль уже не может быть святой или спасительной.
Желания плоти — драгоценное сокровище для мира, признак нашей жизнеспособности. То, чему противостояли когда-то как похоти, вызывает сегодня улыбку. Наша животная часть была слишком утесняема, наша дикая первозданность задавлена бетоном соблюдения приличий. Надо «осмелиться» слушаться своего тела — вот что внушают нам изо дня в день. Такое послушание будет признаком мужества, смелости, раскованности. Пора осознать реальность мира и жизни. Восстановление невинности достигается восстановлением требований тела, которые совершенно законны. Человеческая животность, наконец-то, свободно плещется в мире, разорвав цепи, связывавшие ее с духом. Эта пиявка — стыд и совесть — наконец-то отпала. Снова вспоминается Ницше: «Только больные и умирающие презирают тело и землю». Тело уже не метафора духа — все наоборот. Дух становится просто продолжением тела. Это реванш тела. Легко увидеть, какое место оно занимает в современном художественном пространстве — будь это литература, телевидение, кино или песня, или что угодно.
Это не все. Утилитаристский и «научный» подход, подавляющий все в сегодняшнем мире, создает некую «фабрику идей». А также «фабрику звезд». Разве вы не знаете еще, что так называемая нравственность, высшие идеи, романтическая влюбленность — это только результат простых физико-химических процессов? Все так называемые духовные явления, говорят нам, можно проанализировать в свете научных математических и физических концепций. Нет больше никакой необходимости ни в метафизике, ни в так называемой онтологии.
В нашем теле укоренены понятия удовольствия или неудовольствия, добра или зла. Тело торжествует, не потому что настал упадок нравов и эпоха гедонизма, а потому что отныне найдено истинное объяснение всему. Плоть может явиться радостной, ей принадлежит все.
Откуда этот всемирный переворот? Надо вспомнить, где его начало. В течение столетий тело было врагом, к которому следует относиться с вниманием и почтением. Животные инстинкты, прорывающиеся из наших глубин, должны были быть отвергнуты, чего бы это ни стоило, ради очеловечивающей нас силы духа.
Ныне мы наблюдаем смешение обожания тела и ненависти к нему. Характерно проявление этого в обыденной жизни — например, в диетических и косметических хлопотах. Нельзя сказать, чтобы они всегда были в удовольствие. Карикатурно преувеличенные хитростями «рынка», они заставляют многих послушно следовать навязанным нормам. Они вынуждают принимать тысячи ограничений, усилий, жертв, даже страданий, иногда даже соблюдать своеобразный пост. Они кончаются тем, что приводят к новым видам аскетизма или умерщвления плоти, столь же строгим, как и в древние времена христианства, которые, как кажется миру, он победил. Доведенные до предела, они превращают заботу о теле в неумолимую религию со своими наставниками, своими главными грехами, своими святошами и своим смутным раем. Магазины мод и клиники омоложения и здоровья становятся зеркалом современности. В самой общей перспективе это программа — «как умереть здоровым». Не правда ли — замечательная религия?
Из этой религии рождается желание пользоваться телом, как послушным орудием, страстное стремление переделать его с помощью новых биологических технологий. В конце концов, биоэтика, занимающаяся вопросами рождения, пола и смерти, должна полностью вытеснить традиционную этику. Гигиенические обязанности составляют единственную мораль нового тела и его полного физиологического блаженства.
Кажутся невероятными эти иллюзорные желания сконструировать новую реальность, в которой смерть и наша природная ограниченность будут преодолены. При этом медицина и фармакология оказываются страшным оружием, регулирующим течение жизни. Новая «нормативная» медицина, употребляющая нейролептики не только в психиатрии, — еще одна попытка уничтожить антагонизм между телом и духом. Химическая смирительная рубашка заменит всякую духовную дисциплину.
Общепризнанный примат тела над духом, воспринимаемый как освобождение, как полное соответствие искомому наслаждению жизнью, на самом деле утверждает рабство вещественному. Ненависть к телу — такому, какое оно есть, — приводит к категорическому отказу от деторождения, от материнства, благодаря открывающейся возможности искусственного создания человека. Благодаря этой возможности, а также желанию «наслаждения» и утверждается апология так называемых «сексменьшинств».
Как человечество пришло к такому состоянию? В христианской Европе утверждение примата тела над духом берет начало с эпохи Возрождения. Мы можем видеть, что современная медицина вносит свой значительный вклад в этот процесс: концепция здоровья в сознании масс вытесняет концепцию спасения. Понятия «добро», «благо» просто заменяют понятием «здоровье». Зло, в свою очередь, уже не относится ни к религии, ни к морали, оно — все в теле, в его недостатках и немощах.
Стремление реабилитировать плоть мы можем видеть у многих философов. Так Спиноза отвергает противопоставление плоти и духа, которое приводит к обесцениванию реального во имя идеального «трансцендентного». Он первый сказал: «Нельзя говорить: «У меня есть тело», ибо я — мое тело». Ницше повторяет то же самое. С этой точки зрения Спиноза положил начало тому, что расцветает сегодня. Он — наш современник. Мы, христиане, тоже знаем, что личность человека — это не только его душа, но и тело. Но в отличие от Спинозы мы понимаем слова апостола Павла: «Всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела. Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии» (1 Кор. 6, 18—20). Сравните эти слова с цитатой из Фрейда, которую радостно приводит в «Литературной газете» современный писатель: «Мы все переполнены подавленной агрессией и похотью и завидуем насильникам, которые явно делают то, о чем мы мечтаем тайно». Перед нами самый гнусный грех — не просто как норма, но как сокровенный идеал. После этого мы не должны удивляться информации, появившейся в интернете на сайте Newsru.com. и перепечатанной различными СМИ. В контексте нашей статьи ее невозможно не повторить. «Реабилитация плоти» доведена до логического конца:
«Бельгийские предприниматели планируют растворять тела умерших и смывать их в канализацию. У нового метода, по мнению его авторов, есть несколько «преимуществ»: это менее затратно, чем захоронение на кладбище, и практически не наносит ущерба окружающей среде в отличие от дымящих крематориев, пишет «The Daily Mail». Для полного растворения тела в щелочном растворе требуется не больше 3 часов.
В свою очередь «The Daily Telegraph» цитирует представителя фламандской Ассоциации предпринимателей, который рассказывает, что тело после помещения в контейнер для утилизации превратится в золу и жидкость, которые могут быть слиты в канализационную систему и затем попадут на очистительные сооружения.
Власти Бельгии еще обсуждают возможность подобной «утилизации» умерших. Изучается этот метод и в ЕС, и, если предложение будет одобрено, «смывать» человеческие останки будут по всей Европе. Как напоминает издание, «растворение покойников» недавно было узаконено и в шести штатах США — Мэне, Колорадо, Флориде, Миннесоте, Орегоне и Мэриленде.
Однако некоторые европейские «прагматики» заходят в своих «рационалистических предложениях» еще дальше. Так, по мнению биолога из Швеции Сюзанны Вииг, растворение тел усопших «неэкономично», так как из них «можно делать очень хороший компост». «Изначально природой было задумано, что умершие остаются лежать на земле, становятся добычей животных и постепенно превращаются в почву», — заявила она. Поэтому, полагает шведка, тела умерших людей следует превращать в компост, на котором их родственники могут вместо памятника вырастить цветы, «которые и есть самый лучший памятник».
Для создания такого «компоста» биолог предлагает замораживать останки умерших при температуре минус 196 градусов, а затем при помощи механической тряски превращать их в крупнозернистый порошок, который затем высушивается и очищается от примесей металлов. В итоге, заключает она, от тела весом 75 кг остается около 25 кг гранулированного порошка светло-розового цвета, который «можно использовать в качестве удобрения». Изобретение Сюзанны Вииг уже запатентовано в 35 странах».
Эксперименты, начало которым положили нацисты, не были эпизодом истории. Поистине, диавол — это человеконенавистник и человекоубийца от начала.
Протоиерей Александр Шаргунов
